Форум » Театр (спектакли с участием Елены Кориковой) » А.П. Чехов. Спектакль "Чайка". Нина Заречная. » Ответить
А.П. Чехов. Спектакль "Чайка". Нина Заречная.
blondy: Elena's first theatre play! «Чайка» Антона Чехова в постановке Сергея Соловьева в театре «Содружество актеров Таганки». Это Чехов эпохи первоначального накопления капитала Художник В. Арефьев. Композитор С. Курехин. В ролях: Н. Губенко, Л. Филатов, Е. Корикова, Н. Шацкая, Н. Сайко, И. Гоцманов, М. Лебедев, Р. Джабраилов.
Ответов - 7
blondy: Премьера в Театре на Таганке Жестокий роман с кичем на текст русского классика Сегодня на Новой сцене Таганки состоится премьера "Чайки" в постановке Сергея Соловьева: первого спектакля недавно созданного театра Содружество Актеров Таганки под руководством Николая Губенко. Третий по счету сценический опыт Соловьева, как и предыдущие два, связан с чеховской драматургией. И, видимо, "Чайка" — не последняя остановка на этом пути, во всяком случае сам режиссер уже заявлял о своих намерениях "поставить всего Чехова". Помимо актеров "губенковской" части Таганки, в новом спектакле заняты студенты ВГИКа. Спонсор постановки — банк "Эскадо". Этот спектакль должен был выйти еще в ноябре. Но, прорываясь с боями на новую сцену Таганки, оказался там только сейчас. В результате москвичи стали свидетелями грандиозного аттракциона: в двух самых крупных (по площади) театрах столицы с интервалом в неделю появились два давно замышлявшихся и грандиозных по своему размаху зрелища: "Орестея" Петера Штайна и "Чайка" Сергея Соловьева. И в каждом из них раскручивалось увлекательнейшая интрига поединка режиссера с кичем, которому они в гордыне своей смело бросили вызов. По поводу того, кто вышел победителем в Театре российской армии, существуют разные мнения, на мой взгляд — не Штайн. Не уверена даже, что он до конца представлял себе, с каким противником вознамерился помериться силами. Скорее всего бич божий — кич, как оборотень Боб из Twin Peaks, долго "пас" свою жертву и добился-таки того, что она "впустила его в себя". Другое дело Соловьев. Он играет в эти опасные игры давно, и повадки противника изучены им насквозь. Впрочем, и само слово "противник" здесь не слишком уместно: Соловьев не раз призывал кич в союзники, оповещая о своем с ним entente cordiale на каждом углу. Когда на первой после запуска проекта пресс-конференции режиссер сообщил, что в спектакле появится дом и сад в натуральную величину, пруд с птицей, плавающей под музыку Курехина, туманы, дожди и прочее, стало ясно: что-то нечисто. Но Соловьев оставил позади самые смелые предположения, возведя на сцене не среднерусскую усадьбу, а самую настоящую мексиканскую фазенду (сценография Александра Борисова и Владимира Арефьева) — с ядовитой зеленью, яркими цветами, и вьющейся под потолком буйной растительностью. Казалось, будет сделан следующий шаг, и режиссер решится-таки разыграть историю чеховских героев по законам латиноамериканских сериалов. Но этого он не делает. Скорее всего потому, что помнит о не раз декларированных намерениях: ставить не под-текст, или над-текст, а исключительно текст классической пьесы. А в подзаголовке "Чайки" ясно сказано: "комедия в четырех действиях", а про мелодраму ничего нет. Комедию же разыгрывают старательно, благо таганковская сцена располагает к прямым комедийным ходам и в актерской игре, и в режиссерских решениях — и кич предстает в освещении многолетней традиции. Собственно, обещаниям Соловьева поставить текст это не вовсе противоречит. Кич в "Чайке" несомненно присутствует — в творениях Треплева. И не столько даже в "людях, львах...", сколько в другом, в строках, что всплывают в памяти героя за час до самоубийства. Помните, в последнем акте, перед встречей с Ниной? "Описание лунного вечера длинно и изысканно. Тригорин выработал себе приемы, ему легко... У него на плотине блестит горлышко от разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса — вот и лунная ночь готова, а у меня и тихое мерцание звезд, и далекие звуки рояля, замирающие в тихом ароматном воздухе... Мучительно" В спектакле есть и тихое мерцание (не, луны, правда а звезд), и далекие звуки музыки (Губенко с любимой его гитарой), и ароматы... Зато сам Треплев в отличие от старшего собрата по перу к красотам природы явно невосприимчив. В исполнении Игоря Гоцманова это серьезный, угловатый, малоприятный молодой человек. Вечный студент. Петя Трофимов, залетевший сюда из другой пьесы. На литератора он мало похож, скорее, на иллюстрацию к знаменитой набоковской фразе — "Студент привез 'литературу'". Соответственно, вопрос, одаренный ли он писатель, как-то даже не возникает. Талантлива ли актриса Заречная, в интерпретации "Содружества" также остается непроясненным. Очевидно только, что играющая Нину Елена Корикова (как и Гоцманов, студентка ВГИКовской мастерской Соловьева) — актриса хорошая. Наверное, даже очень, особенно если предположить, что когда-нибудь она научиться играть жизнь так же проникновенно, как мечты о ней. (Неудивительно: открытие женщин-звезд вообще счастливая особенность Соловьева). В том, что Аркадина (Нина Шацкая) — актриса скверная, и к тому удручающе провинциальная, не остается сомнений после первого же ее выхода на сцену. С Тригориным сложнее. Ведь и Николай Губенко, несмотря на все его министерские и политические экскурсы, художник незаурядный, да и про "горлышко бутылки, блестящее на плотине" бездарности не сочинить. Сергей Курехин, призванный в постановке стать выразителем "высокого косноязычия" новой культуры, явно схалтурил. Время от времени к большому неудовольствию зрителей зал оглашается чудовищной силы аккордами, механистичность которых низводит идею поп-механики до пародии на самою себя. Видимо, история эта (в совокупности с косноязычием) его совсем не увлекла. Может и зря, потому что среди вакханалии бессмысленности есть в спектакле и поразительный эпизод — первый разговор Нины с Тригориным. Исповедь незаурядного человека перед очаровательным существом, которое верит еще, что талант — счастье, слава — вознаграждение, а человеческое существование исполнено смысла. Но слушая их, забываешь и о диком пейзаже, и о спецэффектах, вот-вот готовых обрушиться на головы актерам и зрителям, и о подтексте. А просто "горлышко блестит, тень от мельничного колеса чернеет", жизнь идет. Наверное, про это можно было бы поставить отличный спектакль, только вот, вспомним финал "Трех сестер", "если бы знать, если бы знать", как. ЛАРИСА Ъ-ЮСИПОВА «Коммерсантъ» 05.02.1994
blondy: «Чайка» Антона Чехова в постановке Сергея Соловьева в театре «Содружество актеров Таганки». Это Чехов эпохи первоначального накопления капитала Художник В. Арефьев. Композитор С. Курехин. В ролях: Н. Губенко, Л. Филатов, Е. Корикова, Н. Шацкая, Н. Сайко, И. Гоцманов, М. Лебедев, Р. Джабраилов. Аркадинская реплика «Я актриса, а не банкир!» здесь реализована с точностью до наоборот: именно банкиры и их деньги становятся главными героями спектакля, а вовсе не актеры. Небывало дорогостоящий проект финансируется банком «Эскадо» (продюсер Александр Атанесян). 280 млн истраченных рублей и 20 с лишним тонн воды, вылитых в натуральное «колдовское озеро» на сцене (для чего снесено семь рядов партера), а не «люди, львы, орлы и куропатки» занимают нынче центральное место в пьесе. Декорация поражает своей наивной натуральностью: зеленый пруд с неподвижной лодкой, зеленые сочные заросли за тюлем (обеспечивающим размытую нежность слегка «расфокусированного» кадра), трехэтажный дом (в окнах которого изредка показываются персонажи). По солнечным дорожкам весело катит на настоящем велосипеде бодрая Нина, а вялого и апатичного (во всех актерских составах) Тригорина всерьез занимает именно наличие рыбы в интересном пруду. Большой нелепый аттракцион, публика внутрь которого не допускается только из-за дороговизны оформления, — так выглядит чеховская «Чайка» в интерпретации признанного адепта кинематографической «духовности». Впрочем, саму мысль об интерпретации режиссер отверг заранее в своих интервью, заявив, что считает «любую трактовку Чехова «по-своему» — идиотством», оставшимся от тех времен, когда в театр ходили не за текстом и зрелищем. Можно ли было понять из этого, что глупейшую водную феерию самого Сергея Соловьева надобно считать инвариантом по отношению к классической пьесе, остается загадкой. Несмотря на то, что времена, когда массовая публика ходит в театр за текстом и зрелищем, действительно наступили, «Чайка» с треском проваливается. А уж критики не оставляют от нее и мокрого места. Лилия ШИТЕНБУРГ Новейшая история отечественного кино. 1986-2000. Кино и контекст. Т. VI. СПб, Сеанс, 2004
blondy: Александр Минкин - Нежная душа Глава 31 В рецензии на таганскую «Чайку»… Впрочем, в этой фразе все слова надо брать в кавычки. Рецензиями называют и подробную опись имущества, и длинную, вялую светскую хронику. Что же до притяжательного эпитета «таганская», то сия «Чайка», скорее всего, ничья (как «ничья бабушка» в Вороньей слободке). Она – подкидыш (из кино), вдобавок это не Таганка Любимова, а «Содружество актеров Таганки» – то шикарное здание, что оттяпал Губенко. Но если уж необходимо географическое указание, то я бы, пожалуй, назвал ее бакинской: много теплой воды, много сочной зелени. Все рецензии на таганскую «Чайку» почему-то сообщают о воде, а не о слезах. Это удивительно. О воде пишут восторженно и с уважением, непременно указывают количество (кто – тонн, кто – кубометров, что в случае с водой одно и то же). О слезах же – ни слова. Не заметили? Сочли несущественными? Или… никто не плакал? Возможно ли, чтоб такое количество воды (20 м3) не перетекло в качество искусства? Неужели мы так зачерствели? Не размочить. С гордостью (которую не станем называть сатанинской, чтобы не одухотворять жирную пошлость), с купецкой сытой гордостью объявлена и стоимость «Чайки» – 280 миллионов рублей. Дорогая. Ведущий то ли «Вестей», то ли «Новостей» так разволновался, что назвал телезрителям сумму 280 миллионов долларов. (Будь это так, «Чайка» – на тот момент – оказалась бы еще в 1560 раз лучше!)*. Согласитесь: заманчиво, заплатив всего-навсего тысчонку за билет**, увидеть 280 миллионов и 20 тонн воды. Как не пойти? Но по дороге на представление в мозгу все крутилась фраза, слышанная некогда от весьма неприятного картавого старика: «Да, на премьере этого спектакля прольется больше денег, нежель слез». Не иметь предубеждений – невозможно. Притворяться, что не имеешь их, – нечестно. На призывы завлитов «приходите с чистым сердцем!» – отвечаю: чистота сердца – не в отсутствии предубеждений, а в готовности немедленно от них отказаться. Бывает, волочишься в театр как на мучительную пытку, как на казнь, а на сцене – удача. Бывает, рассчитываешь на шедевр, а дают скуку смертную. «Чайка» Соловьева не опровергла моих предположений. Смотреть ее было тем более интересно, что спектакль (практика) подтверждал теорию. А это большое удовольствие: наблюдать воплощение своих прогнозов. К тому же жизнь, даваемая нам в ощущениях, богата такими штуками, до которых, пожалуй, не додумаешься в схематических размышлениях. * Курс рубля того времени. ** Вот это да! Билет-то, выходит, стоил 70 центов. И последнее предуведомление: Тригорина в тот вечер, к счастью, играл не Губенко. Иначе, боюсь, не избежать бы мне упреков в сведении счетов. Отношения же с остальными создателями спектакля – от режиссера и актеров до гримеров и бутафоров – ничем пока что не омрачены. ТРЕПЛЕВ. Вот тебе и театр. Первая кулиса, потом вторая и дальше пустое пространство. Декораций никаких. Пустое пространство – это не Питер Брук. Это Костя Треплев. Молодой господин с первой реплики заявляет себя театральным новатором. Соловьев принципиально не желает ни концепций, ни новаций. Входишь – обомлеваешь: декорация роскошная! Слева и справа (охватывая чуть не весь партер) невероятные тропические джунгли, даже, кажется, пальмы. На заднем плане увитая зеленью огромная, мрачная трехэтажная кирпичная тюрьма. На авансцене – малярийное болото, заросшее всякой дрянью. Лодка, велосипеды, керосиновые лампы. Масса всяких предметов, в том числе и два мужика, голые по… в общем, босые и в портках, сидят, спустив ноги в болото, поют как шакалы (выражение Шарлотты), надрывно кричит знакомый кузнечик, старый друг, записанный еще Немировичем-Данченко для Книппер-Чеховой. Декорация жирная, масляная (в смысле не акварель). Воплощенная мечта о Голливуде. Все взаправду, но – с одной стороны. Как в голливудском павильоне можно все вестерны снять, так на Таганке можно теперь сыграть всего Чехова. Да только ли Чехова! Всё на свете можно сыграть, всю библиотеку. Откуда-то издалека раздаются реплики Сорина. В тюрьме, в окне второго этажа, видна маленькая голова. Черты лица, мимику разглядеть невозможно. Имея место во втором ряду партера, не взял бинокль. Сглупил. Умом я понимаю, что оттуда из окошка кричит Джабраилов, великолепный актер. Жаль, что не видно. А из двадцатого ряда? Кинорежиссер-постановщик забыл, что в театре нет наплыва, что крупный план достигается только выводом актера на авансцену. Очень понятно, что в кино мы бы увидели лицо Джабраи-лова во весь экран. А тут вся авансцена занята болотом. Пустое пространство, о котором говорит Костя, пусто только от людей. Все остальное там есть: озеро, берег, лес, луна, соловьи. Соловьев набил сцену декорациями. Получилось тяжелое, дорогое пустое пространство. Задавил людей декорацией. Иногда реплики порождали странное эхо. АРКАДИНА. Лет десять-пятнадцать назад, здесь, на озере, музыка и пение слышались непрерывно… Да, здесь, на Таганке, лет пятнадцать назад… Высоцкий был еще жив, играли «Вишневый сад», репетировали «Трех сестер»… А еще раньше в Москве можно было видеть «Три сестры» Эфроса. В те годы не видеть их – все равно что не читать «Новый мир». Для интеллигентного человека – невозможно. Соловьев не видел. Или – не понял. Накануне премьеры он дал совершенно дикое интервью: «Я считаю, что любая трактовка Чехова „по-своему“ – это идиотство, которое пришло в эпоху, когда в театр ходили не за текстом, не за зрелищем, а именно за трактовками». Сильно сказано. Мы, грешные, и сегодня идем на «Чайку» не за текстом. А что все предшественники Соловьева – идиоты из идиотской эпохи, кто ж в этом сомневается? Так бы и померли дураками, не открой нам «АССА» глаза. Жаль, я это интервью прочел после спектакля. Соловьев сообщает: «У меня в спектакле есть детали как академического, так и других жанров». Знай я такие чудеса о жанрах заранее, не мучили бы меня глупые вопросы. Лампы – керосиновые, а велосипед Нины – с электрической фарой. Костя – кришнаит с колокольчиком. Голые мужики, шляющиеся в присутствии барышень. Барышни, не стесняющиеся голых мужиков. Калека Сорин, постоянно прыгающий из инвалидного кресла на руки Шамраеву. (Публика исправно смеялась, зная, что если калека прыгает – это смешно.) И это всё, что увидел Соловьев в талантливейшем Джабраилове. В других не увидел и такой малости. Аркадина вяло ходит по третьему этажу, не спеша выбрасывает вещи. В одно окно – зонтик, в другое – шляпку. Что это? А-а, это картинка к тексту «Ирина Николаевна сердится». Понятно. А вот через джунгли кто-то едет к гасьенде! Ах, это Луиза Пойндекстер приехала на велосипеде. Без мустанга. Без мустангера. Жаль. Вечер. Фазенда полна народу. Мать поправляет повязку на голове стрелявшегося сына. ТРЕПЛЕВ. То была минута безумного отчаяния, когда я не мог владеть собою. Больше это не повторится. АРКАДИНА. Ты не понимаешь его, Константин. Это благороднейшая личность. ТРЕПЛЕВ. Уезжает. Позорное бегство! АРКАДИНА. Какой вздор! Я уважаю этого человека… Признаюсь, Соловьев – первый, кто добился, чтобы Чехов звучал как сериал. Фальшь актерских голосов в дубляже с латиноамериканского всегда казалась недостижимой. Достигли. Дважды расчет режиссера на тех, кто ходит в театр «за текстом», оправдался. Один раз публика оживилась, услышав социологический анализ: МАША. Женщины пьют чаще, чем вы думаете. Меньшинство – открыто, большинство – тайно. И всё водку или коньяк. Второй раз – и тут последовала наиживейшая реакция зала за все время спектакля – публику возбудила жалоба Сорина: СОРИН. Все деньги у меня забирает управляющий и тратит на земледелие, скотоводство, пчеловодство, и деньги мои пропадают даром. Пчелы дохнут, коровы дохнут… Шелест пробежал по залу, сами собою поднялись веки, раздались смешки, шепот: Гайдар, Геращенко, Чубайс – актуальность классики восхитила народ. Самое печальное в этом спектакле, что актеры ничего не сыграли. Сайко, такая интересная, ужасная и смешная в «Трех сестрах», здесь – пустая. Филатов, общепризнанный талант, здесь – неузнаваем: мелкий, серый, скучный – пустой. Известно, как потрясающе сильно играют талантливые актеры мелких, пустых людей. Здесь же видим не мелкость персонажа, но мелкость игры. Даже влюбленность, даже страсть не сыграл. Смолоду знал, да разучился. Пусто, пусто, пусто. Дубль-пусто. Только Нина Заречная (Елена Корикова) играет живо, сильно. Молодость и темперамент преодолевают общую серость пышной постановки. Но – в монологе. А как только Нина пытается влюбиться в Три-горина или поссориться с Треплевым, так ее яркость и страсть проваливаются, не встречая равного партнерства, тонут, как в болоте. Театр несовершенен! Если бы все это отснять, да смонтировать, да озвучить, может, что-нибудь и вышло бы. А так – все это не более чем «материал», кинопробы. «Фильм», если и существует, то лишь в воображении режиссера. В результате несовершенства театра из комнаты в комнату идут через джунгли. Длинной вереницей. Лорд Гленарван, Мэри… ох, простите, но виноват не я, виновато смешение «деталей как академического, так и других жанров», смешение, успешно опробованное в «АССЕ», в прочих эмблемах любви и печали. Мы хотим любви, а нам суют эмблемы, что-то жестяное за рубль. Чехов настаивает: колдовское озеро! Сколько любви! Как все нервны! Соловьеву (без всяких концепций) удается опровергнуть автора: банальная лужа, санаторный покой, а любовь – только у Нины. На Машу, Аркади-ну, Шамраеву, Тригорина, уж не говорю о Медведен-ко, любви не хватило. Холодно, холодно, холодно. Мокро, мокро, мокро. Воды налил – эка невидаль. В «Виге» (Будапешт) Давид Боровский оформил «Чайку». Точно по Чехову: пустое пространство и озеро. Озеро – во всю сцену! И человеческая фигура спокойно и отрешенно стояла на воде. «Люди, львы, орлы и куропатки…» Слова знаменитого монолога звучали чуждо (по-венгерски) и потому не отвлекали. А сердце сжалось. Со знаменитыми своими словами: «Мировая душа – это я!» – Нина отрывалась от воды и уплывала вверх, все выше и выше, и серебряные капли стекали и падали с ее подошв вниз на покидаемую землю… Благая весть? Как пошло и грубо прозвучала насмешка Аркадиной! Как понятны боль и нервный срыв Треплева. А в последнем акте – еще один подарок. Открывался занавес, и публика замирала: колдовское озеро покрылось льдом. Всё кончено. Холодно, холодно, холодно… А глазам горячо. Холод хватал за душу. Холод силы и страсти, а не бессилия и равнодушия. Стремительный ход времени, крах надежд, неотвратимость смерти – вот на что способна декорация. А прудик Соловьева – стоячая вода, заросшая жирной зеленью, но лишенная жизни. Премудрый Соловьев заранее, до премьеры, разгромил всех критиков, имеющих наглость сравнивать живого гения с тенями прошлого. Сформулировал С.С. энергично: «Все, что делалось до меня, – это был Чехов с „кукишем в кармане“. Мне неинтересно смотреть никаких чаек (так! – A.M.), мне неинтересны никакие подтексты. Я такая же публика, которую страшно раздражает все, что делается в современных театрах*. И как представитель этой самой публики, которой ничего не нравится, я делаю спектакль, который бы ей понравился». Такая откровенность случается с большими начальниками. У «этой самой публики», очевидно, или токсикоз, или старческая раздражительность, гнев, шум и ярость. Читаешь – и будто не секретарь СК ходит в театры (да ходит ли?), а первый секретарь ЦК КПСС, страшно раздраженный, ходит по Манежу, орет на «пидарасов». Ах, сколько упущено! Кузнечик (или сверчок?) исправно кричал из пальмовой рощи. Бродили по щиколотку в тине мужички, вонявшие для натуральности не «Мальборо», а махоркой. Но не плыли гуси, не орала лягушка; воющая за сценой собака (что так мучила Сорина) так и не показалась публике, не погоняла кур; а лошади, подаваемые господам, даже и за сценой не цокали копытами, не брякали трензелями, не ржали; словом, все жизни, все жизни, все жизни куда-то делись, и настоящая лодка, увы, не качалась в настоящей воде, ибо была прибита к берегу большими настоящими гвоздями. Да-с, ужасы театрального реализма, господа. * А публике очень нравилось то, что делали (и делают) Фоменко, Гинкас… Струна, один раз лопнувшая в «Вишневом саде», здесь лопалась громко и поминутно. А ружье не висело на стене, но постоянно было в работе, оглушительно (по-настоящему!) стреляя холостыми; зато в финале, в сцене самоубийства, тихо пукнуло, избегая членовредительства, и публика, привычно съежившаяся в ожидании взрыва, была жутко разочарована. Пожалуй, если бы Треплев, застрелившись, упал ничком (навзничь хуже) в тихую воду, это спасло бы финал, это был бы эффект. Но Костя мокнуть не захотел, застрелился в надежно зачаленной лодочке. И Аркадина, и все смотрели из окна, как туда бежит доктор (делая таки бесконечно идиотской фразу о лопнувшей склянке с эфиром; в лодке, что ли, он прячет аптечку?), и наконец, уже после всех переговоров и экивоков доктор (доктор!) догадался взять самоубийцу за запястье – мол, есть ли пульс? не бьется ли жизнь? Но поздно, поздно, поздно. Глупо, глупо, глупо. Соловьев обещает человечеству поставить «всего Чехова». (Надеюсь, что только пьесы.) Но почему не Лопе де Вегу? По премьере в неделю хватило бы лет на двадцать. И не мучили бы великие тени Станиславского, Эфроса, Стрелера. И никто не спрашивал бы: зачем ставил? может, чего сказать хотел? Театр лучше, чем кино. Проще. Не надо монтировать, озвучивать, мучительно ждать погоды (снега, дождя), мучиться с дублями, с запоротой проявкой, с накладками. В театре, ежели отклеился ус или погасла свечка, – никто не начинает сцену сначала. В театре накладки прощают. В театре можно не бояться параллелей, сколько бы «Чаек» ни шло в Москве. А в кино уж если талантливый Михалков (Анд-рон) снял «Дядю Ваню», то лет тридцать никто не решится повторить. Вот только бы усвоить разницу: в театре ставят Чехова, а кино снимают по Чехову. И талантливый Михалков (Никита) это понимал, и лучший фильм по Чехову – это «Неоконченная пьеса для механического пианино». И сколько денег ни трать, а удачу не купишь. И все же – зачем скрывать правду? – нам сделали красиво. Где-то во II акте с портала в прудик пошел изумительный дождь. Самый красивый из театральных дождей, что приходилось видеть. Не только струи, не только капли, но фантастической красоты столбы водяной пыли… Боже мой! Глаз отвести невозможно. Смотрел на дождь, думал о жизни, о пьесе, о театре; откуда-то доносились голоса; о чем они говорили? какая разница, о чем они говорили, так же мало трогая, так же пролетая мимо, как пустые разговоры за забором соседской дачи. От водяного тумана во втором ряду было ужасно сыро. Холодно, холодно, холодно. Мокро, мокро, мокро. Мокрое дело. Соловьев чайку убил. 1994
Лев Ланский: Интересно знать все рецензии. Я знал ранее, что Александр Минкин отругал постановку "Чайки" Сергея Соловьёва, но я не знал, что всё-таки он похвалил Елену Корикову. Нашу Леночку нельзя было не похвалить! Талант - он всегда талант! Спасибо, Blondy, за эту информацию!
Снежок: Даже Минкин был влюблен в Елену Корикову.Влюблен.
blondy: Interesting comment Too bad there weren't more details, because there's so little info about this play Ulia Savinykh В самолете летели с Леной Кориковой, сегодня еще и в одном отеле встретились.Была на ее 1й премьере "Чайка". 1995 повспоминали..Чехова))
blondy: Tina Shanaeva На днях вспоминали "Чайку" С.А. Соловьева "На Таганке" в девяностых с Леной Кориковой, Лена в роли Нины Заречной была очень правдива и интересна. Теперь у Сергея Александровича новая "Чайка". Не иначе, "рожденная" от прежней ради нового поколения, чтобы понимали горечь и счастье профессии... Надо смотреть... 21.12.2013
полная версия страницы